Живописью заниматься, так это чувствовать надо, а то думать начнёшь, так такая хрень получится…
такую фразу мне подбросила Ольга Тобрелутс, когда мы с ней в очередной раз беседовали о возможности создания некоей новой Классической Вальпургиевой ночи из Второй части Фауста. Фраза столь же хороша, как и афоризм Ильи Пиганова, выданный им во время обсуждения экспозиции его выставки. В ответ на мою просьбу не объяснять мне на пальцах, а нарисовать то, что он хочет, он завопил:

Нарисовать? Ты что, с ума сошёл?! Я же художник!!

Утверждение того, что в искусстве художественная одарённость это прежде всего интуиция, а не рационализм, не то чтобы очень ново. Тем не менее сегодня оно идёт настолько вразрез со всем тем, что зовётся актуальностью, так что даже приобретает оттенок авангардности: прямо фраза из манифеста. Ведь согласитесь, что посещение большинства биеннале похоже на то, как, прогуливаясь где-то, скажем, в Комарово, вдруг натыкаешься на свалку, и, узрев её сознанием, воспитанным научным жаргоном писателей современности, всегда требующим от искусства, чтобы оно было ad marginem, «на грани», застываешь перед глубокомыслием случайности, собравшей воедино столько великих творений. Бледная голубизна прозрачного пластика с полусмытой морем надписью AQUA Mi... напоминает о нежных вздохах итальянского постмодернизма, хранящего память о латыни и Данте, прошедших горнило левого радикализма arte povera, и резко контрастирует с броским примитивизмом американского поп-арта, олицетворенного наглым сиянием алюминиевой банки из-под кока-колы. Одинокая туфля, беспомощная и агрессивная, воткнувшись каблуком в спичечный коробок с изображением бодибилдера, самым обескураживающим образом вызывает в памяти Мерет Оппенхейм и всю череду великих художниц, исследовавших тонкую грань между сексуальностью женщины и тем, что делает ее объектом мужского вожделения. Раздавленные дешевые кварцевые часы, валяющиеся на клочке засохших водорослей, – воплощенная «Гармония противоположного» Тацуо Мияджимы, символ технического прогресса, потерявшего функциональность, и тем самым наделенным свыше духовным измерением восточного мистицизма. Окурки среди одноразовых стаканчиков и тарелок, печальных знаков ежедневного ритуала, отобранных тщательно и произвольно, затягивают внутрь своей странной жизни, как ловушки Даниэля Споэрри, и заставляют вновь и вновь переосмыслить то, что привычно обозначено нашим сознанием как «действительность». Крошки яичной скорлупы внятно повествуют о гениальности Марселя Броодхарса, бестселлера художественной ярмарки в Майами и бесстрашного исследователя повседневности; осколки синего фаянса, перемешанного с белой галькой, – о гениальности Джулиана Шнабеля, великого эклектика конца века, блестяще смешавшего иконографию высокого и низкого; а обрывок газеты с ностальгически узнаваемым советским дизайном первой полосы, – о гениальности Ильи Кабакова, лучшего русского художника после Рублева и Репина. И – last but not least – безрукий, безногий и безголовый пупс, взгромоздившийся посреди свалки, наверх кучи, притягательная энигма эротики, Беллмер, Балтус, Дали, Дельво и Моримура в одном лице, точнее – теле, и Кики Смит, Луиз Буржуа, Синди Шерман, а также победа Кончиты Вурст над Европой. Чудная панорама современности: о, да-да, дада-даррида-далида, жизнь – это искусство, а искусство – это жизнь, и над всем воет музыка Кейджа вперемежку с какой-то попсой.
Модернизм, позиционировавший себя искусством будущего, теперь получил приставку «пост» и превратился в свалку глубокомыслий. Учёно, но уныло…
Устав созерцать это нежданное многообразье соответствий свалки современного искусства, Ольга Тобрелутс уставилась в небо, и увидела там облака. Облака, и ничего больше, ведь живописью заниматься, так это чувствовать надо. В выси, среди облаков, оказалось хорошо и пусто, и, взглянув вниз, на землю, художница обнаружила, что видится она так, как видели её итальянцы ренессанса. Без банок коки и обрывков газет. Хорошо смотреть на землю с облаков.

Ольгу Тобрелутс представлять не надо: в 1990 произошло три крупных события: пала Берлинская стена, Ольга получила грант в берлинском Институте "ART+COM" для обучения компьютерной графике, а Тимур Новиков основал «Новую Академию». Ольга стала одним из самых заметных представителей петербургского неоакадемизма. С самого начала основной задачей деятельности Новой Академии было создание полноценного визуального произведения в противовес модернистской концептуальности, визуальности лишённой. Визуальность и есть то, что Новую Академию от остальных течений конца века отличает. Задача создания визуального образа с помощью ли живописи, столь последнее время гонимой, фотографии или всевозможных новых технологий, сама по себе вполне концептуальна, если иметь в виду подлинное значение слова концепция, латинского conceptio, то есть наличие некоторой руководящей идеи. Идея образа «классики и красоты» во время декларативной безо?бразности позднего модернизма прозвучала резко радикально. В конце двадцатого века Новая Академия оказалась заведением весьма авангардным. Именно это Ольгу Тобрелутс больше всего и интересовало.
Девяностые подошли к концу, началось новое тысячелетие, и огромный слизняк, двадцатый век, тяжелой и неуклюжей тушей переполз через очередное заграждение, состоящее из острых чисел: на вид XXI напоминает колючую проволоку. Год 2000 вроде бы должен был обозначить конец двадцатого века, но, ободрав свое вспученное брюхо об острые края римских цифр, слизняк вывалился в нули очередного столетия и распластался в его начале, полудохлый, разлагающийся, дурно воняющий, но все еще агрессивно живой. Кто его знает, когда и чем ещё двадцатый век закончится. Все те, кто сейчас что-то в чем-то определяет, взросли в его недрах, двадцатый век сформировал их тела и их души по своему образу и подобию; те же, кто будет принадлежать новому тысячелетию, пока едва выучились читать и писать, а смогут ли они когда-нибудь внятно научиться это делать, пока еще большой вопрос.

Ольга Тобрелутс чутко, как и полагается художнику, реагируя на время, как раз около 2000 года создаёт серию «Кесарь и Галилеянин» по мотивам пьесы Ибсена: этакое размышление на заре нового тысячелетия. Сама тема императора Юлиана Отступника, пытавшегося воскресить олимпийских богов в новую эру, как нельзя лучше подходила для этого времени, что мы часто зовём «концом постмодернизма» за неимением лучшего термина.
«Кесарь и Галилеянин» оказался жирной чертой, подведённой под XX веком. Продолжая экспериментировать с новыми технологиями, художнику Ольге Тобрелутс чем дальше, тем больше стала интересна живопись и те, кого несправедливо именуют «старыми мастерами». Какие же они старые, если выставлены сейчас? Живопись – это вид искусства, гонимый радикальными модернистстскими критиками, но Тобрелутс несколько лет посвятила огромному полотну «Битва собак и обнажённых», созданному под впечатлением от искусства итальянского Ренессанса: Поллайоло, Мантеньи и Микеланджело. Данный проект, Ландшафты небес, объединяет живопись и видео, и определить его можно как Ernste Spiele, серьёзная игра – так называлась выставка, посвящённая немецкому романтизму от Фридриха до Бойса. Живопись Ольги Тобрелутс представляет те пейзажи, что предстают перед глазами вознесённого, будь то Ганимед, святая Екатерина или пассажир авиалайнера. Очень хочется покоя и неба, а также – немецкой романтической музыки.

Текст: Аркадий Ипполитов